На самом деле, для Медеи это часто бывало вопросом доверия. Настолько ли доверяет ей партнер, чтобы расслабиться достаточно и пережить рядом с ней то, что в поэзии и балладах называют «маленькой смертью»? И достаточно ли доверяет она сама.
Сегодня они оба – доверял. И это было так… так здорово! Так по-настоящему…
Мир возвращался из безвременья оргазма, вновь начав звучать, выглядеть, пахнуть… Хартус устроился рядом и притянул девушку к себе: тепло объятий, бархат поцелуев, легкость прикосновений, не возбуждающих больше, а успокаивающих, нежащих…
Меда провела большим пальцем руки по губам Хартуса сверху вниз, дразня и любуясь одновременно. Погладила по шершавой от вечерней щетины щеке. Волна нежности подхватила, закружила, заставила захлебнуться. Девушка поднесла к губам ладонь мужчины сопровождая каждое его слово  прикосновением губ по очереди к подушечкам каждого пальца, слегка вбирая их в себя, а затем – к ладони. Было в вампире сейчас что-то такое живое, ранимое, очень настоящее… В приоткрытых губах, легкой полуулыбке, в том, как он прижималась к себе Медею – бережно и нежно, словно драгоценность.
Мысли были мягкими, округлыми, неторопливо перекатывающимися в черепной коробке, очень спокойными и комфортными.
Древний как мир инстинкт, предвечное ощущение семени в себе, слегка жгучее, но невероятное, дающее подтверждение значимости случившемуся.
Обычное тепло человеческих отношений. Как же это много! Как же часто этого не хватает. Вот так, просто лежать, ленясь даже потянуться за чем-нибудь из одежды. Кожа остывала, и становилось зябко даже в обнимку.
Становилось… Зябко… Теперь будет холоднее и холоднее… С каждой минутой. С каждым часом, с каждым днем… Пока Медея сама не превратится в кусок льда, нелепый и неповоротливый, каким был в сердце Роб, каким уже через несколько минут может оказаться Хартус. Когда встанет, разыщет портки, и возможно, даже…даже! поцелует на прощание, велев впредь не охотиться поблизости… И скроется, уйдя из-под этой ели, сильный хищник, получивший свое удовлетворение и реализовавший Право Сильного, Право Победителя… А что останется Медее? Кое-как натянуть рубаху, свернуться дрожащим от рыданий комком, стать маленькой-маленькой, закатиться между корнями этой ели и проспать до весны… Оплакав наконец все ошибки и неудачи этого лета. Этого Беллетейна, ставшего предназначением, потерь в Зеррикании, того, что закончилось сегодня, только что, даже не сумев начаться. А весной прорасти молодым еловым побегом. Она знала, что так и будет. Знала заранее, еще до того, как попросила насмешника-Хартуса проводить ее за лютней. Хартуса, оказавшегося таким… хорошим…
И выбрала близость с открытыми глазами, вполне отдавая себе отчет, что не стоит видеть за сексом нечто большее – просто вот сейчас придет время за этот выбор платить.
В глазах закипали слезы. Медея часто плакала на пике наслаждения, ощущая единение с любимым. Сегодня было чуть-чуть, самую малость иначе.
Теплая капля противно скользнула к уху, и была вытерта о предплечье.
- Запомни меня, я тебя прошу, - тихий как шелест шепот, - пожалуйста…
Горло перехватил спазм, и Меда сглотнула, улыбнувшись изо всех сил.
- Это нормально. Так иногда бывает, если мне было очень-очень хорошо – голос уже взят под контроль, он словно стирает сказанное до этого. – А мне было. И если я не из этого мира, то ты тоже и, видимо, мы как раз таки из одного…
Девушка нежной рукой откинула со лба вампира прядь волос, провела тыльной стороной ладони по щеке, отчаянно наслаждаясь этой – вполне вероятно, последней лаской, запечатлевая не в уме – в сердце его черты, его глаза, его нечеловеческий запах…

Отредактировано Медея Червонни (2012-12-13 22:12:28)

Уже понимая, что ее неуклюжая ложь то ли провалилась, то ли вообще не была услышана, Медея по-хорошему разозлилась на себя. И за эту неуместную боль, нахлынувшую слишком рано, еще до ухода Хартуса, и за еще более неуместную ложь, которая могла бы перечеркнуть эту странную близость с вампиром. Близость которая по завету всех луговых цветов, проклюнулась и расцвела в самом неожиданном и неподходящем месте.
- Просто… все закончилось. И уже не повторится. Сейчас ты уйдешь, – простые слова, но произнесенные вслух, они открывали, слишком рано, бездну отчаяния, из которой было выбралась душа после Зерриканских пещер. Даже смотреть туда было страшно. Уж тем более не хотелось делить ее с этим мужчиной, способным так остро чувствовать, способного быть таким бережным и нежным с незнакомкой. Его уважение, его ласки, егодоверие не заслужили такого рода благодарости.
- Пожалуйста, запомни меня, Харт. Меда. Меня зовут Меда.
Она знала, что эта просьба принесет ей боль, и все же просила, потому что женщина живет любовью, а это была женщина почти тридцати лет в мире, где девушки выходили замуж в пятнадцать. Она впуталась в предназначение, что гарантировало волчицам счастье, но не в ее случае. За долгий путь из Зерриканских пустошей она уже смирилась, что в ее жизни не будет сколько-нибудь продолжительных привязанностей. Она должна была существовать на то, что достанется вот так, мимолетно и неожиданно, словно ромашка, распустившаяся в щели между стеной и брусчаткой. Она шла домой. И уж никак не ожидала, что за минутной страстью, за Правом Сильного и Долгом Жизни она обнаружит такую степень близости, которая казалась уже недоступной. И скоторой предстоит расстаться уже вт-вот... уже сейчас... Которая стремительно и неотвратимо отдаляется в прошлое... Становится воспоминанием то, что происходило и было так, так великолепно, правильно, так нужно им обоим...
Медея, все-таки будучи бардессой, ожидала услышать ложь такого сорта, какую мужчины говорят женщинам только для того, чтобы утешить их. а позже понять, что это была единственная правда.
- Прости меня. Не стоило мне расклеиваться. Просто ты оказался намного лучше, чем я подумала в начале знакомства.
Медея благодарно натянула камизу на плечи. И с легким страхом ждала ответа. Вполне уместным сейчас было бы получить жесткую отповедь или насмешку. Сама подставилась...

Отредактировано Медея Червонни (2012-12-14 13:35:50)

Слова – как оплеухи, размеренные, сильные, но не смертельные… как раз такие, чтобы привести в чувство. Чтобы фокус внимания сдвинулся с этого глупого желания самостоятельно причинить себе боль, да еще и начать жалеть саму же себя за это. Отлично, Медея! Высший балл, как говорил Микен!!
Волчица видела движения Хартуса, ощущала отголосок нарастающей в нем боли от того, что она, именно она, а не кто-то другой поверил в то, что его маска – и есть настоящее лицо. В то, что он может просто встать и уйти, забыв про все, и про Меду. Она видела, как мужчина треснул дерево, переводя боль внутреннюю наружу. Делая ее осязаемой, находя такой вот плохонький заменитель врагу, которого можно измочалить и выкинуть с дороги.
Наверное, именно сейчас она поняла, что смотрит на самого важного в своей жизни мужчину. И «этой ночью», и «в жизни». Потому что сейчас, здесь, в шатре еловых лап он дает ей возможность рядом с ним и во многом вместе с ним обмануть, перекроить судьбу Медеи Червонни. Эта Саовина – как точка оборота. Сумеет ли она по-новому… Думать, говорить, жить… Или опять понесется по привычному кругу одних и тех же событий, вновь и вновь, как в бешеном танце алых башмачков, повторяющемся, причиняющем снова и снова боль и невольно причиняя ее другим. Вот только в той сказке добрый палач отрубил девочке ножки, чтобы она сумела остановиться и выжить. Сумеет ли Медея сейчас справиться сама? Или просто попросить Хартуса снести ее глупую голову? Дай мне смелости, Лунная Волчица, остаться честной и открытой до конца – с ним и с собой, совершить этот оборот. В кого? Будет видно.
- Хартус…- Медея откашлялась – Хартус, я знаю, что ты меня слышишь, и может, даже слушаешь. Я ранила тебя. Невольно. И только сейчас поняла, как сильно. Пожалуйста. Прости мне это.
Бесконечно хотелось обнять его, такого сильного и такого ранимого, доверившегося ей, и пожалевшего об этом. Хотелось прижаться, вернуть все то, что было между ними минуты назад – или уже целую вечность? Только нельзя. Нельзя вернуться во времени, да и желать этого глупо и опасно. Ведь тогда и возникает замкнутый круг. Нужно не возвращать, а прожить – и двигаться дальше. Нельзя целовать и шептать всякий вздор, нельзя даже прикасаться руками. Когда человеку больно – не надо. Да и это уже было. А надо – вперед и по-новому…
Медея сама путалась в собственных мыслях, как карась в сети, поэтому глубоко вздохнула, подавила липкую волну страха, открыла настежь душу, словно окно, и начала говорить.
- Я больше всего боюсь в жизни – предать того кто стал мне близок, кто доверился мне. Но вот только что, только сейчас с тобой увидела, как делаю это своей привычкой быть нелюбимой. Это глупая часть меня все время нашептывает: ты не нужна, не смей надеяться, ты не достойна, ты не ровня, тебя нельзя любить даже на минутку, тебя можно захотеть, но глупо тебе думать, что ты можешь быть ценной и интересной для кого-то, что у тебя есть что-то лучше, чем то что между ног, ты можешь чувствовать что угодно, но таких как ты не любят, иногда используют, но не больше. Я знаю, что это ерунда. И знаю, что вокруг меня есть теплые, чудесные, достойные, настоящие люди. Способные глубоко и остро чувствовать и доверять, вызывающие восхищение и желание находиться рядом, поддерживать и учиться, разделять Путь. Они опровергают слова этого внутреннего голоса одним фактом своей жизни. Просто потому что они в принципе не допускают таких мыслей в свою голову. Но стоит мне расслабиться рядом с ними – как этот голос тут как тут. Он, пожалуй, сильнее волчьего проклятия нашего рода.
Харт, я хочу чтобы ты знал, то что случилось только что, близость с тобой, это было не просто хорошо и приятно. Это было волшебство. Настоящее. То, которое происходит в душе. Это невероятно ценно и важно для меня. И мне действительно было больно представить, что придет время расстаться и идти каждому своим путем. Хоть и знаю, что это нормально, неизбежно и в какой-то мере само собой разумеется. Но мне хотелось бы чтобы ты знал: эта Саовина лучшее что было у меня в жизни до сих пор, не смотря на угрозу пыток и костра. И мне просто хочется сказать тебе, что если ты захочешь – когда бы это ни случилось, сейчас или через годы – когда понадобится - ты можешь найти меня и обратиться с чем угодно. Такому как ты, сильному, опытному, отыскать меня не составит труда – я менестрель и не скрываюсь. Я брожу обычно в Ковире, Рдании, редко забираясь так далеко к югу. И я приму тебя, с чем бы ты ни пришел. Не знаю, чем могла бы тебе помочь, но такая связь важна в первую очередь для меня. ТЫ важен для меня.
Говоря все эти слова, Медея медленно поднималась и маленькими шажочками приближалась к стволу дерева и замершему у него Хартусу. Нагая, как и он, Медея вновь не ощущала больше ни холода, ни колючих ветвей – так важно было облечь в слова то, что было на душе. Так важно было дать понять мужчине, что она искренна – и была, лаская его, и есть сейчас. Она замерла сама почти вплотную к вампиру, но все же не касаясь, лишь начав ощущать сквозь тяжелый запах благовоний Обители его собственный, неповторимый. И ожидая Самого Важного Ответа.

И ответ пришел. Не тот, которого ожидала Меда, и не тот, который Хартус произносил вслух. Просто, и как не поняла раньше - не может человек с такой злобой и болью говорить о том, к чему был бы равнодушен:
-И остаться друзьями, ты забыла добавить. Да я лучше сдохну, чем после ТАКОГО стану просто другом.
Что это значит? Понятно даже Медее. Что дружба Хартусу кажется чем-то недостаточным. Не тем… Очень страшно обмануться.
Особенно, когда он – такой пугающий. Когда взгляд гематитовых глаз в упор отбрасывает ее, словно удар, а губы кривятся обнажая клыки. Нет, сейчас Медея не верит, в то, что вампир мог бы причинить ей настоящий вред, но… Но все равно страшно. А Рад, ее Старший, говорил, что когда страшно что-то – самое лучшее приблизиться к нему, только с умом. И не бежать ни в коем случае… Как в детстве, когда Медее снились кошмары, как она срывается откуда-то и падает, падает и просыпается. А Микен говорит, что это она летела, а страх не дал ей долететь туда, где она могла бы чему-то научиться, что-то увидеть…
- А кем, Хартус? Кем ты позволишь мне стать для тебя? Или уже никем?
Последний шажок. Оборотница стоит почти вплотную к охотнику, смотрит снизу вверх и снова ждет. Я не могу убрать твою черную пелену с глаз, родной мой, только ты сможешь, только сам. Я могу только быть рядом. Я же вижу – у тебя внутри все воет, ноет, стынет, и ты сам, сам не веришь уже в то, во что уже поверил того не заметив… Как вновь согреть тебя? Сглаживая разницу в росте, оборотница встает на цыпочки, обвивая шею Хартуса руками, касается губами уголка губ вампира, робко, словно спрашивая разрешения, утыкается лицом куда-то под ключицу:
-Не прогоняй, не отпускай меня. Позволь остаться с тобой, где бы ты ни был, идти куда бы ты ни шел… Я оборотень, я должна хоть раз в год быть в Стае – это вопрос моей жизни, но что теперь делать мне, если мой Дом – рядом с тобой?
Отчаяние накатывает на волчицу тяжелой волной. Слова она, менестрель, исчерпала все еще раньше, выдавая свою тираду. Сама… сама разрушила то, что так странно и щедро подарила ей судьба.
Девушка отпускает человека, наступившего ей на сердце, перевернувшего весь мир с ног на голову за каких-то несколько часов. Человека, которого, она теперь знает, она уже не оставит никогда. Вне зависимости от того, что он сейчас скажет и сделает. Потому что все уже понятно. Тот, кто знает, куда и зачем он идет – обязательно придумает, как.
Слегка отступает, ровно на столько, чтобы заглянуть в глаза Харта.

Колоссальное облегчение захлестнуло все существо Медеи Червонни когда руки Хартуса обхватили ее талию. Лунная Волчица, спасибо тебе! Спасибо, что поверил и не оттолкнул… Уткнуться носом, обхватить, прижаться изо всех сил, так, чтобы никогда-никогда уже не отпустить… Чтобы даже если на какое-то время придется идти по разным дорогам, все равно чувствовать эту связь, все равно знать, что впереди будет встреча, потому что… Просто потому что все – порознь уже не будет. Даже если пробежит черная кошка, даже если они опять не поймут друг друга все равно теперь вместе… просто потому что уже знают уже друг друга, потому что видели друг друга там, за гранью слов,  потому что уже была и эта невозможная страсть, и эта первая и самая горькая размолвка…
-Что ты сделала со мной?
- Не знаю… Кажется полюбила…
- Меда...
Выдержит ли моя любовь испытание железом, огнем и временем, пылью большака и нашим отличием? Как страшно понимать, что твое чувство - это еще не любовь, это эскиз ее, набросок, первый шаг к ней… страшно догадаться, что этот маленький робкий любеночек может и не вырасти… не выдержать. Как стыдно любить, зная, что можешь, вот как сейчас только что, не справиться с любовью, разменять на привычки и недоверие. Как больно любить, зная, что этому может прийти конец!
Но… значит ли это, что от любви нужно отказаться? Не дать ей шанса вырасти и окрепнуть, превратиться во что-то большее?
Нет, нужно просто учится говорить и понимать друг друга, и пусть кметы по деревням молятся, чтобы ни один из них не сорвался в момент размолвки. Нужно просто учиться быть рядом, решать миллионы мелких и крупных моментов и помнить, всегда помнить эту ночь и то чувство, которое возникает при мысли о потере. В сердце крепла уверенность, или даже скорее Вера… Вера в него, вера в себя, вера в возможность доверия и счастья… вместе.
Медея обхватила руками шею вампира крепко-накрепко и впилась в губы Хартуса жарким, горячим поцелуем, таким, который только и может возникнуть после того, как чуть не потерял Своего человека. Чего в было больше в прикосновении губ – жадности, облегчения, присвоения, или… того что слишком коротко и одним словом принято называть любовью? Медея почувствовала на губах вкус крови: не своей, без привычного серебристого оттенка вкуса, а другой, странной… Густой и пряной. Когда Хартус повредил губу, Медея не уследила. Но сейчас, ощущая этот вкус, в голову пришла странная мысль. Привязанность часто принимает странные формы… Медея изо всех сил укусила свою заветревшуюся губу, почувствовала на языке солоноватый знакомый привкус. И припала снова к губам вампира, поцелуем смешивая два вкуса, изменяя обряд побратимства на обряд верности и молясь про себя, чтобы это никому из них не навредило…
А впрочем, сегодня, в ночь Саовины, навредить нечисти было попросту невозможно.

Отредактировано Медея Червонни (2012-12-15 19:57:14)

Его поцелуй, теперь страстный и неистовый, стал словно чертой подведенной под всеми сказанными словами. Оставляя позади, в летописи и рассказах, историю о том, как восхищение, уважение, благодарность, безумие сплетаются в узел любви – и разрубить его можно только вместе с сердцем. Как казались невозможными собственные мысли, и нужно было прогонять из головы всякий намек на мечту о взаимности. Как погребать под стотонными плитами стыда неудержимые желания тела. О ледяной полынье ужаса, в которую проваливаешься с головой, когда ловишь в голосе своего мужчины, еще вчера незнакомом, ответную теплоту: а вдруг это всего лишь ошибка, морок помутившегося сознания? И об оглушающе-короткой волне счастья, ревущей в груди, когда понимаешь: не ошибка!
Что ждет впереди? Вряд ли все будет просто: придется и вытаскивать друг друга из трясины недоверия, искать наощупь узенькую тропинку взаимопонимания, бродить кругами по краям вожделенной близости и решаться, решаться, решаться… Впустить в свою душу другого человека – не форточку ветру открыть. Но будут и солнечные поляны ослепительного счастья, и бездонные омуты страсти со звездами на дне, и теплые костры принятия, и безбрежное счастье. В голове Медеи эти картины шли не гладко и слитно как слова, а словно бы она кружилась на карусели и взгляд мог выхватить только отдельные кусочки мозаики.
Хартус подхватил Медею на руки, отрывая от земли,  давая ощутить свою власть над волчицей. И совершенно естественным оказалось позволить ему быть главным. И совершенно упоительным стало возникшее вдруг чувство уверенности – в себе, в нем, в них обоих. А с уверенностью пришло радостное спокойствие.
Харт, наверное, понял. Девушка обняла его легко, почти по-хозяйски – так, словно делала это уже тысячу раз. Обхватила ногами, распределяя вес, прижалась изо всех сил, откуда-то зная точно, что ему это понравится. Низкий рокочущий стон подтвердил: не ошиблась. Да и не могла ошибиться. Сейчас – не могла. Слишком древние законы устанавливали правила этого танца.
- Меда…- как ее имени приятно звучать в его устах, как тепло и безопасно. Как хочется слышать его, и слышать…
Хартус снова поймал взгляд Медеи, что-то увидел в нем и вновь вернулся к ее губам.
Не хотелось больше рваться вперед, в твердой уверенности, что никто для тебя ничего не сделает, и если тебе нужно – вставай и иди. Хотелось следовать за мужчиной. В том числе и в ласках.

Что-то кончается, что-то начинается… Что-то не забывается.
Снова эти слова всплывали к поверхности сознания, уже уносимого, как сорванный лист тайфуном. Так странно и непривычно было вновь находиться на руках у мужчины, не касаясь ничего, кроме его тела. Наверное, от его неосторожных пальцев останутся синяки на ягодицах, но это потом…
В этот сумасшедший вновь затягивающий все быстрее и быстрее водоворот каждое прикосновение было для волчицы новым удивительным открытием: еле заметная шероховатость пробивающейся на щеках щетины, быстрое движение перекатившихся мышц под неожиданно гладкой кожей плеч, нежная белизна какого-то шрама на боку, перечерчивающая грудь вязь… запах пота, удушливых благовоний Обители и откуда-то кострового дыма, такого вкусного, с легкой горчинкой… И вся жилистая, подтянутая фигура Хартуса, и все эти ошеломительные ощущения заставляли едва не кричать от восторга.
Медея скоро узнает его тело лучше, чем свое собственное. Изучит его пальцами, губами, взглядами. Но не сейчас.
Ни на какие ласки больше не оставалось терпения. Слишком много всего слилось в один поцелуй, слишком сильно качнулись качели: от счастья к отчаянию и сейчас снова к счастью. Как закрепить их с этой стороны? Или как оставить совсем, сойдя на твердую почву? Но и это – потом.
А сейчас горячие, знакомые губы, скрывшие опасные клыки, скользят по щеке, шее, вновь заставляя трепетать и нежится, постанывая от переполняющих ощущений. Быстрая россыпь поцелуев по ключицам, и низкий хриплый шепот:
- Моя…
Теплая волна затопила сердце. Как это просто и естественно – принадлежать.
- А ты – мой…
Как это естественно – присваивать то, что отдано добровольно.
Медея практически ничего не могла сделать в объятиях вампира. Пальцы утопали в его волосах, лаская шею, пробегали, слегка царапая вниз по спине, ощущая падающие с нее хвоинки. Волчица нетерпеливо двинулась, вздрогнула запрокинула голову назад, рискуя нарушить их неустойчивое равновесие, когда губы мужчины нашли ее грудь.
Жар внутри требовал большего. Сейчас. Немедленно! Тело, еще не забывшее горячие ласки жаждало повтора, уже не удовлетворяясь поцелуями и поглаживаниями..
- Хартус… пожалуйста…
Наверное, Меда и сама не смогла бы внятно объяснить, о чем просит. Но была уверена, что Харт на этот раз все поймет правильно.

Хартус лучше Медеи понял ее просьбу… Девушка чуть качнула бедрами: «Можно…» Судорожный вдох, сильный резкий толчок, и уже разбуженное тело принимает его с благодарностью и жаждой, которую не утолить ни одним напитком. Легкая, слегка обидная боль. Ну почему за право любить мужчину приходится платить этой несильной, но обидной болью? Несильной, если по желанию, сильной, если по принуждению, когда тело еще не готово.
Ушла боль, отпечаталась полулуньями ногтей на его плечах. Я заплатила за право принадлежать моему мужчине. Я больше ничего не должна.
Так странно было чувствовать его в себе… Словно вырвавшись из топкого марева страсти и неоформившихся желаний, ощущения становятся вдруг пронзительно-ясными: тяжелое дыхание и неразборчивый лихорадочный шепот над ухом, запахи костра, благовоний и разгоряченного мужского тела, солоновато-прохладная капля пота, упавшая на губы… и завораживающий, почти сакральный ритм, первобытная мощь движений внутри, и все нарастающая жажда большего.
Тело было умнее Медеи, как часто это и бывает что у оборотней, что у людей, и знало, что делать. Повинуясь древнему инстинкту, оно само подхватило этот неторопливый, настойчивый ритм, покорно раскрылось навстречу жадным проникновениям. И тогда глубоко-глубоко что-то отозвалось. Едва уловимыми звоночками в ответ на каждый толчок. Зажмурившись, девушка вновь вслушивалась в эти звоночки, сначала неясные, затем все более отчетливые, острые и жгучие, как искорки,  превратившиеся наконец в один сплошной рев мучительного удовольствия. Из горла вырвался тихий вскрик, оборотница распахнула глаза и встретила взгляд Хартуса.
Запомнить, запечатлеть каждый миг… Нужно, нужно будет идти домой к Стае. Глупо, глупо будет звать его с собой. Как будут чувствовать себя рядом любимые Медой люди, понимая, что ни без одного из них она больше не сможет быть счастливой и быть собой? И зная, что они не уживутся на одной территории… Лишь волчицы могут переходить в другую Стаю неизменными. А путь трансмутации, путь в род Червонни, закрыт для хартуса… Но это значит так мало! Стая поймет. Просто иногда, зимой, им нужно будет расставаться – и все. Поэтому – запомнить, запечатлить, впитать все: дыхание, влагу, запах мысли… Чтобы перебирать как драгоценности вечерами. После Охоты.

Отредактировано Медея Червонни (2012-12-16 17:28:24)

Ласки раскручивались по обратной спирали, охватывая все новые и новые, непознанные территории. В шальной смелости Медея касается языком нежданного гостя своих губ, пробегает вдоль него, ныряет вниз, исследуя вкус своего мужчины, слегка опасаясь поранить себя или его о клыки – снова. И не оторваться от этих губ, и хочется еще, еще, еще! И каждый раз получать ответ на ласку, и возвращать его с трепетной благодарностью…Его затуманенные глаза обещают больше, а губы уже ныряют к груди
Вздрогнула, застонала – да, здесь.. Она дивно хороша сейчас: встрепанная, возбужденная, томно вздыхающая, влажные губы приоткрыты… Чувства усиливаются в разы, словно ощущения не складываются, а умножаются.
На лице Хартуса – ярость и восхищение.
-Я тебя люблю
Сердце, кажется, колотится о позвоночник. Рассудок бушует, отказываясь принимать его слова всерьез. Сердце ликует – она любима! Это счастье. Зарождаются и рушатся вселенные под закрытыми веками.
Целомудрие не есть невинность.
Проповедники смерти, поводыри слепцов из Обители, верящих, что вся грязь человеческая сосредоточена в желаниях бренного тела, заставляют убивать свои чувства. Так и поступают те, кому недоступна невинность чувств. Если бы стали они невинны хотя бы как дети! Но истинная невинность принадлежит лишь зверям. Оборотни знают об этом все.
Кто-то стыдится отсутствия чувств, кто-то страшится проявлять свои чувства.
Но позволить себе чувствовать - вот настоящая смелость и настоящая победа над своей грязью. Осознать: то, чего хочешь ты, другие не имеют права хотеть. Тело чисто по природе своей, и все болото и вся мерзость человеческая - лишь в человеческой душе.
Разрешить себе чувствовать — это непростительно много. Невозможно давать себе индульгенцию постепенно, только разом и на все.
Какой идиот назвал секс занятием любовью? Кто додумался уравнять? Я и сама уравнивала, пока не увидела, что значит действительно заниматься любовью. Пока он не показал мне.
Заниматься любовью - это каждый миг. Это каждый вздох. Каждый взгляд. Каждое прикосновение. Заниматься любовью - это признаваться в любви самим своим существованием. Заниматься любовью - это состояние души, а не тела.
Это не выскажешь словами, да и незачем. Это не покажешь делами, да и ни к чему. Это надо слышать. Ощущать. Чуять. В этом надо жить.
И сейчас - вот сейчас! - они живут.
- Люблю тебя… - словно эхо.
Счастье подчиняться его рукам и ритму, но тяжело и бездействовать
- Сядь… на землю… Я тоже хочу… - прерывистый шепот теряется в дыхании и стоне.

Полутьма под елью тяжело дышит, точно в ритм со стуком сердца и хриплыми стонами. Дрожащий лунный луч неуверенно заглядывает, и тут же стыдливо отворачивается, но Медея успевает увидеть крупные капли пота, стекающие по спине Хартуса. Отвечая на новую сумбурную просьбу женщины, мужчина спускается спиной по шероховатому стволу. Хоть бы не поранился… Но Медея приземляется на колени, наконец обретая опору,  возможность платить лаской за ласку, и выгибается так, что почти упирается грудью в лицо вампира, вздрагивает от спазма – сладкого предвестника полного удовольствия. Как такое вообще возможно физически… Она кусает губы и тихо хнычет – но не от боли, а от нетерпения.
Но вот Медея снова выпрямилась, качнулась, проверяя, примериваясь, пробуя… приподнялась, помедлила, скользнула вниз… и опять вверх, и вниз… и вверх… медленно, невыносимо медленно… Невероятно, невозможно глубоко. Ритм, ритм… Мелодия ночи. Ее танец. Отдавать себя каждым вздохом, каждым движением, зная, что каждая секунда неповторима. Что каждая она – как вечность. Что человеческая жизнь по сравнению со сроком существования мироздания? Пылинка, крошечный всплеск, секундный выход из небытия. А люди умудряются успевать скучать, страдать, метаться… Как Медея могла так расточительно поступать с кратким временем своей жизни, когда существует – такое?! Как могла столько лет идти по большаку и встретить своего мужчину только сейчас?
Пружина внутри сжата до предела, оборотница чувствует как напрягается Хартус, деревенеют бедра, спина, как беспорядочно ласкающие ее руки останавливаются на бердах, направляя, помогая, насаживая, видит, как клыки вновь закусывают губу… Сейчас, сейчас, родной мой! На каждый толчок непроизвольно, не замечая уже, Медея отзывается благодарным стоном, криком, всхлипом. Безотчетно она просит, приказывает, умоляет, требует… На миг замолкает – и взрывается исступленным восторженным воплем.
Какой сумасшедший магик устраивает эксперименты со временем в эту ночь? Что с четвертым измерением такое сегодня? Оно то растягивается, то сжимается, то вспыхивает, то закручивается спиралями… И вот уже второй раз за сегодня оно остановилось совсем. Рушились в небытие миры и боги, гасли звезды и вспыхивали вновь. На короткий миг удовольствия, бьющегося в ней как родник, Меда поняла все. Всю глубину Божественного промысла, благословений и проклятий, механизмов движения небесных сфер… И слетела вниз в сладчайших спазмах удовольствия, обнаружив себя в объятиях Харта. Единственного мужчины этой ночи.
Видевшая этот взлет и падение Лунная Волчица улыбалась с Лунных полей сквозь ветви ели своей дочери.

Мир плавно выныривал из бездны и проваливался в теплое молоко полудремы. Так хорошо и так уютно уже после безумия и неистовства тела ощущать себя на руках у мужчины, кожа к коже, слышать ласковые слова возле уха, успокаивающееся дыхание вампира. Хотелось уснуть прямо здесь, в этом кругу безопасности его рук, слушая стук сердца – его и своего. Конечно, это утомление отступит через десяток минут,  но сейчас не было сил противиться сытому оцепенению. Огонь, в котором сгорало тело и душа собрался в ласковый язычок пламени, не больше чем у свечи, и уютно устроился в сердце, согревая и даря свет.
Нужно было срочно прижаться щекой к чему-то, иначе голова рисковала просто упасть. Девушка, поерзав на коленях у вампира по привычке всех детей и влюбленных женщин устроилась у  него на руках, сев между колен, прижавшись щекой к груди и обхватив руками за шею.
Бывает очень нужно поговорить после безумия ночи… но не сейчас. На слова не было сил. Да и слова пока что больше уводили от чего-то главного, чем приводили  к нему.
Главное, чтобы Хартус правильно понял сейчас ее оцепенение, потому что сделать над собой усилие было почти невозможно. Казалось, загорись сейчас ель, или плесни на меду ведро холодной воды, она только ближе прижалась бы к уютному теплу тела Харта, и даже не пошевелилась бы… Дыхание выравнивалось, становилось ровным и глубоким, перед отяжелевшими веками замелькали какие-то цвета…
И вдруг Медея вздрогнула всем телом, просыпаясь. Сколько времени прошло? Не больше пары минут, наверное…
Ее брат, Радован, часто подшучивал над манерой Младшей засыпать на полуслове, особенно с устанку. После дороги там, или засидевшись за разговором допоздна. Обычно он будил ее и отправлял умываться и спать. Реже – оставлял как есть. Еще реже устраивал перо под носом, или миску с водой под клюющим носом… Но это больше в детстве.
Хартус оказался – бережнее.

Это наверное Золотой Век на земле наступил, и Царство Добра и Красоты вместе с ним.  Лунные Поляны приняли Медею Червонни без промежуточных этапов. Окончательно проснувшись, девушка слегка сумбурно ответила на поцелуй, мягкая, немного сонная ласка.
- Просыпайся, ночь кончается, а нам нужно еще многое успеть..
Медея покивала и скатилась с уютного насиженного места.
- Как минимум убраться отсюда. Просто волшебство, что на нас никто впопыхах не наступил при тушении пожара, - девушка часто моргала и терла глаза, - Да, это я что-то так, просто… Устала. Я день сегодня начала в дороге, продолжила в казематах, а закончила – с тобой…
Медея оглядывалась в поисках рубашки, которая к слову и обнаружилась неподалеку… Смятая, грязная, хранящая на себе среды неожиданного оборота в подвале… Одежда, которую Медея забирала в оборот, выглядела обычно именно так, как выглядела бы, если в ней делали все то, что обычно делала волчица: лежали на земле или где придется, лазали по кустам, терлись. То есть нуждалась в стирке минимум, а хорошо бы и в штопке.
- Харт, ты не против, если я на лапах побегу? Холодно… Да и не хочется красотой сверкать… Я останусь в сознании и буду понимать все, что ты скажешь. У меня отвар есть…
Мда… Как он отнесется к тому, что имеет дело не только с девушкой, но и со зверем? Которых привык убивать. А Медея ведь – это не две половинки, она целая! Она и волчица, и девушка. Совершенно неразделима как… как яблоко! Можно сделать из яблока две половинки, но от завязи до плода оно целое. И даже больше того – если оно трескается – то обычно загнивает.
Девушка крутила в руках рубашку. Оставлять ее здесь – лишний след. Тащить в зубах неудобно, надевать – противно, как любую грязную вещь… Ладно, противно или нет, а прийдется. Пару раз встряхнув некогда белую ткань, оборотница влезла в нее и уставилась на Хартуса. Во-первых его разрешение стало важным, а вовторых – просто приятно было наблюдать, как мужчина одевался, привычно упаковывая тело в покровы одежды и постепенно превращаясь в жестокого насмешника и парня из подвала. По крайней мере внешне.

В окулярах, со спрятанными глазами, Хартус опять показался незнакомцем… Ничего не попишешь, сложно привыкнуть к человеку, когда пробыл с ним рядом меньше дня, да и две трети времени смотрел не на него, а по сторонам, кабы кто дух не вышиб. Потрусив за вампиром и держась слева и слегка позади, Медея принюхивалась звериным носом, запоминая запах. Шел он легко и быстро, изредка оглядываясь на свою спутницу. Но уже без былого недоверия. Медея по-волчьи улыбнулась. Ох, зря кметы забрали небольшую фляжечку с аконитовой настойкой, ох зря… им она – отрава отравой, хоть и на спирте, а вот Медее… Для Меды это ее гарантия от безумия.
На опушке Хартус велел остаться и подождать. Его забота была приятной и такой необычной. Волчица привыкла к любви и заборе родных: брата, матери, учителя… Но на большаке бескорыстная забота о другом – практически нонсенс. Большая волчица легла на землю в тени кустов, уложила морду на лапыи стала ждать возвращения Хартуса, как совсем недавно – вечность назад – у Обители. Глаза перестали слипаться и в голове наступила ясность и пустота. Делай что дОлжно и будь что будет.
Довольно скоро вернулся Харт, принеся лютню Миккена, чью-то одежду и кошель с деньгами, судя по размеру которого можно было решить, что стоимость Осинки была включена в расходы старосты. Так здорово. Наверное, это правильно… Женщина и должна ждать мужчину дома с котелком похлебки и раскрытами объятиями. А он возвращаться и приносить все, что нужно. Вот только волки и волчицы охотятся, дерутся и играют поровну. Кроме разве что времени, когда волчата – пушистые колобочки – нуждаются в присутствии матери.
Вампир обнял волчицу. Надеясь всеми фибрами души, что никто не наблюдает за ними, Меда вытянулась, перетекая в человека, и ответила на объятия.
- Так долго, так далеко… Я на севере Ковира буду. Там Стая моя. Туда так долго еще идти… А очень нужно – я прошлый год не охотилась… Оттого видать и это лето таким вышло. – Медея объясняла, скорее уговаривая себя в необходимости сейчас разойтись по разным дорогам.
- Спасибо тебе. И за лютню, и за спасение, и за то что ты встретился мне… Я приду. Цинтра так Цинтра… Далеко только.  Видать судьба мне теперь будет – между тобой и Стаей метаться… Только ты первый уходи. Я, кажется не смогу.
Девушка не торопилась раомкнуть объятий, наслаждаясь этой теплотой перед разлукой.